Свихнулся

Во вреде, который наносит душе осуждение, убедиться можно по-разному. Наш приятель-журналист говорит, что его к такому страшному, но необходимому убеждению привело собственное многословие.

Во время одного из своих журналистских расследований он столкнулся с крайне неприятными фактами из жизни и деятельности неких представителей некоей епархии.

«Вещь противная, факты мерзкие, – говорит, – и они настолько меня возмутили, что я, пренебрегая простым указанием апостола ‟не судиться у внешнихˮ (1Кор.6, 2), начал трещать о возмутивших меня открытиях на каждом углу, в любой компании, где привелось оказаться. И очень быстро оказался в такой компании, которая – нет, не с пониманием или состраданием, а с диким каким-то интересом не только слушала мои катарские обличения, но и подстегивала меня, что ли, к продолжению пламенных речей о том, какие у нас плохие попы-епископы-монахи. Одной из излюбленных тем на встречах этой компании всегда были издевки над Церковью. Презрительно-снисходительный взгляд на ‟эту РПЦˮ, байки ‟про поповˮ, эпатажные ‟акцииˮ, ‟Moët & Chandon”, икра…Приветствовалось всё: от большевистского агитпропа до слухов, сплетен, полуправды ‟передовых журналистовˮ нынешнего времени. Я, почувствовав себя таким вот ‟передовымˮ, допущенным в избранный круг, уже и не сдерживался. Какое там ‟Солнце да не зайдет во гневе вашемˮ (Еф.4, 26) – я света белого не взвидел! Всякого наговорил. Хотя, повторяю, факты были ужасные. Так вот, в конце этой моей речи подходит ко мне представитель того сообщества, где я эту речь держал, и, плотоядно улыбаясь, говорит: ‟А хорошо, что ты теперь – наш. Не думал перейти к нам на работу? И ставка, и гонорары, гм, повыше, чем в твоей газетенкеˮ. Даже не плотоядная улыбка – душеядная какая-то. В глаза посмотрел говорящему – такая ненависть, такой могильный холод, такой инфернальный огонь из бездны, что вздрогнул. Вздрогнул и, похоже, опомнился. Отшатнулся: ‟Как это – вашˮ? – спрашиваю. – ‟Наш, наш, успокойся. Иди к нам на работу – я словечко замолвлюˮ.

Какое тут спокойствие, когда нутром чуешь, что ‟входной билетˮ в этот избранный круг – предательство. Что затягивает тебя, несмотря на всю твою борьбу за справедливость, совсем уж не в райские кущи. Дальше – как в том рассказе, где священник сомневался в существовании бесов, а потом почувствовал, что эта нежить находится рядом с ним, в доме – и, головой выбив стекло, с рамой на шее вылетел на улицу. Вот так и со мной: собрал свои манатки-диктофоны – и вон из этого ‟селебритиˮ. На душе – мерзость запустения и жуткое уныние. Стыд не дым, а глаза ест – физически не мог взгляд на небо поднять. Поборолся за справедливость…».

Явственно, ощутимо понял, что коснулся ада

В таком состоянии болтался какое-то время. Состояние, очень, наверное, похожее на оставленность, страх и стыд апостола Петра. Просил Христа об избавлении от него – слишком уж явственно, ощутимо понял, что коснулся ада. Видимо, иногда страх такого рода полезен. Тот же метод работает с алкоголиками: чтобы прекратить пить, сначала человеку требуется испытать ужас от пьянства – куда уж доступнее.

У Бога свои методы воспитания и вывода из кризиса. Журналист? – Получи, приятель, командировку на войну. Так наш знакомый попал в прифронтовой город, где слышны разрывы, летают дроны, а в нескольких километрах христиане убивают друг друга. «Детский» участок на кладбище. Девчонка, совсем молодая, говорит:

– Самое поганое во всем этом – когда купишь новое платье, идешь вся такая красивая, а тут обстрел начинается. И ты понимаешь: если прямо сейчас в твоей обновке на землю не бросишься, есть большой шанс в этой обновке на том участке завтра и оказаться. Эх, испортили мне платье, в общем. Ладно, потом новое куплю, если деньги будут.

Или – парень лет двадцати, без раздумий выбегающий из кафе, чтобы оказать первую помощь и начать откачивать раненную женщину: «Дело привычное, чего уж тут». Или – гаишник, останавливающий машину и требующий снять ремень безопасности: «Больной? Если обстрел начнется, ты выскочить отсюда должен сразу, а не с ремнем копошиться! Не, этот ‟мирнякˮ совсем сдурел». Вроде бы война идет – а сколько добра и сострадания в людях увидел. Горя и отчаяния, впрочем, тоже ничуть не меньше.

Вроде бы война идет – а сколько добра и сострадания в людях увидел

В прифронтовом городе несколько храмов. Родительская суббота. Стою, говорит, на панихиде – церковь полна народу. Многие с костылями, есть в бинтах и гипсе. И, представляете, никаких шепотков, шуршаний, пересудов. Тишина полная – только молитва. Все молятся о своих усопших. Как я понимаю, по обе стороны. Многие плачут, и слезы не напускные, не «по случаю», а выстраданные. Так я давно не молился. После службы прихожане стоят, обсуждают свои дела. Знаете, чего вообще не касались в своих разговорах? Да-да, правильно: осуждения. Не до этого людям – кровью поняли, что есть темы поважнее. Молитва об упокоении ближнего, например. Оставь Богу самому разбираться с этими «плохими» – ты о своей «хорошести» побеспокоился бы. И Бог, как показывает практика, с этим неплохо справляется. Странно, – говорит, – получается: чтобы понять простейшие вообще-то вещи, нам требуются жуткие испытания, боль, страдания. Видимо, эти боль и страдания – следствие того, о чем пишет апостол Тимофею:

«…чтобы ты воинствовал, как добрый воин, имея веру и добрую совесть, которую некоторые отвергнув, потерпели кораблекрушение в вере; таковы Именей и Александр, которых я предал сатане, чтобы они научились не богохульствовать» (1Тим.1, 20).

Добрая совесть – она ведь и про способность не осуждать тоже

Всего-то нужно – не отвергать веру и добрую совесть. «Всего-то»… Добрая совесть – она ведь и про способность не осуждать тоже. Очень не хочется повторять опыт Именея и Александра, честное слово.

В «селебрити» нашего приятеля объявили изгоем. На встречи, посвященные обличению «этой РПЦ», не приглашают.

– Свихнулся, – говорят. – Не наш.

– И слава Богу, – отвечает приятель.